Стэн Барстоу - Любовь… любовь?
— Кажется, нет. Золя? Похож на название игры — вроде бинго, или людо, или канаста.
— Отличный писатель. И удивительно современный, хоть и писал лет шестьдесят или семьдесят назад.
— Да?
— И притом очень откровенно для своего времени. Он был у нас запрещен. Не по вкусу пришелся.
— Что, слишком сексуален? — Скорей всего, так оно и есть.
— Да нет, пожалуй, прямолинеен! — говорит Роули.
Ну, не все ли равно, как его окрестить, — впрочем, пусть себе изощряется, если хочет. Я же решаю поиграть немного в циника.
— Фильм, значит, был с перчиком?
— Все в полной, норме, цензурой пропущено, — говорит он. — Никакой порнографии. Но в общем, картина для взрослых.
— Идет, наверно, на французском?
— О, да. Ну, конечно, есть субтитры — для тех, кто не знает языка.
По тому, как это говорится, я понимаю, что он не принадлежит к числу таких невежд.
— Вообще-то я не против заграничных фильмов, особенно когда в них стоящих девчонок показывают, — говорю я, а сам краешком глаза наблюдаю за ним. Он морщит нос, точно ему дали понюхать что-то гадкое, и слегка краснеет. — Но меня раздражает, что надо читать перевод внизу экрана. Мне подавайте все на добром английском языке.
— Кому что нравится, — бросает Роули и, отвернувшись от меня, говорит что-то парню, сидящему по другую руку от него.
Мне немного жаль, что я перестарался и дал ему повод считать меня полным тупицей. Но в конце-то концов, не все ли равно, что будет думать обо мне какой-то там Роули?!
Официантка ставит передо мной кусок бисквита, облитого заварным кремом, и только я принимаюсь за него, как слышу скрежет отодвигаемых стульев и, подняв глаза, вижу, что Ингрид и ее подружки встали из-за стола. Она проходит так близко, что задевает рукавом мое плечо, но и виду не подает, что заметила меня. Так мне и надо. И чего я убиваюсь, сам не знаю. Только мне от этих рассуждений ничуть не легче.
Перед самыми праздниками я напутал в расчетах — вместо девяти футов семи десятых поставил восемь футов две десятых, и Боб Лейси, начальник моей группы, дружески указал мне на ошибку и велел быть внимательнее. Хорошо еще, что Боб заметил, а то срезали бы лишнее и в цехе получился бы брак. Я теперь до того боюсь чего-нибудь напутать, что почти всегда тщательно проверяю чертежи, прежде чем передать их Бобу. Но рано или поздно я наверняка еще что-нибудь навру, никто этого не заметит, и не успею я и глазом моргнуть, как меня вызовут на завод и покажут груду железного лома стоимостью, может, в несколько сот фунтов. Вот уж тут мне не поздоровится.
Я почти уверен, что Хэссоп тоже взял меня на заметку. Обернешься, а он тихонечко подкрался и стоит у тебя за спиной — маленький, рыжий, — смотрит сквозь свои простые круглые очки и дышит смрадом, ну прямо хоть беги. Волос на голове у него почти не осталось, зато они в избытке торчат из носа. Ходит он всегда в голубовато-серых костюмах, не новых, но и не старых — должно быть, влезает в костюм, носит, пока он не залоснится, а потом покупает другой, точно такой же. Хэссоп никогда не повышает голоса, иной раз прямо хочется, чтобы он взбесился и отлаял тебя как следует, но этого не бывает. Если он уж очень рассердится, то лишь побелеет — и все, но язык никогда не распускает, разве что прикрикнет на какого-нибудь ученика. Духу у него, не хватает — вот в чем дело, и все за это презирают его. Но виду не подают, потому что за спиной Хэссопа стоит мистер Олторп, а это птица совсем другого сорта. Вот уж кто умеет поддать жару — пошлет ко всем чертям и не постесняется. По-этому все уважают его, хоть, может, и не любят так, как, например, Миллера.
Вот я и думаю, что, если дело у меня и дальше так пойдет, придется мне рано или поздно предстать пред светлые очи Олторпа. И видно, мне этого не миновать, потому что не могу я не думать об Ингрид. А все из-за неизвестности. Вот если бы я знал, как я котируюсь…
IIIСначала берется старый нож (я обычно пользуюсь сломанным ножом, которым наша Старушенция чистит картошку) и соскабливается вся грязь или отбивается, если она наросла комом под каблуком. Затем в ход пускается жесткая щетка — поработал ею как следует, и можно накладывать крем. (Вообще-то при этом полагается вытаскивать шнурки, но мне, как правило, бывает лень, даже сегодня, хотя сегодня я стараюсь, как никогда. Я люблю чистить ботинки, особенно если какая-то мысль не дает мне покоя, потому что, когда руки заняты, легче думается, а бывает и наоборот, работа отвлекает от мыслей. Мне нравится брать крем на тряпочку, смазывать ботинок и потом наяривать его щеткой, наяривать до исступления, пока он не приобретет глянец и не начнет блестеть, а потом пройтись по нему бархоткой, чтобы носок стал как черное зеркало. Сегодня я начищаю ботинки, потому что иду развлекаться, но и подумать мне есть о чем; время от времени я прерываю работу и все твержу себе, что это не сон и что я — это я.
Произошло это в тот день, когда я одолжил у Ингрид денег на проезд. После обеда мне сильнее, чем когда-либо, стало казаться, что старик Хэссоп нацелился на меня, а когда он без десяти пять возник у моей доски и заявил, что чертеж, над которым я начал трудиться еще за неделю до рождества, должен быть готов к утру, у меня уже не осталось сомнений, что он решил меня поприжать. Значит, придется торчать тут допоздна, и все шансы увидеть Ингрид по пути домой летят к черту. Но делать нечего — чертеж надо кончать независимо от того, в самом ли деле он нужен Хэссопу или ему просто взбрело в голову меня задержать, и я принимаюсь за дело, надеясь, что это не займет у меня много времени. В бюро полно работы, и обычно две-три группы задерживаются по вечерам. Но сегодня — первый рабочий день после праздников, и никому неохота торчать тут, а потому все сматываются ровно в половине шестого. Только слышно, как щелкают кнопки настольных лампочек — это мои коллеги по одному, по двое покидают помещение. Мимо проходят копировщицы — зал наполняется запахом пудры и щебетом девичьих голосов, произносящих по пятьдесят слов в минуту. Без двадцати шесть в помещении остаюсь только я да ещё Хэссоп с Миллером — они всегда уходят последними. Без пяти шесть я снимаю с доски чертеж и несу его в кабинет Хэссопа. Проходит еще пять минут, пока он рассматривает его и придирается то к одному, то к другому, то к третьему. И наконец я свободен.
Свет в коридорах притушен, и до меня доносится громыханье ведер уборщиц. Спускаюсь вниз и уже толкаю тяжелую входную дверь, как вдруг за спиной у меня, в коридоре, раздается стук высоких каблучков. Верно, я уже стал полным психом, потому что сразу узнаю, кто это, и сердце у меня начинает трепыхаться. Поворачиваюсь, и она улыбается мне, словно очень рада меня видеть.
— Нам с вами по пути, — говорит она.
Я открываю дверь и пропускаю ее вперед — она проходит, обдав меня запахом духов. Мы желаем спокойной ночи дежурному и выходим на асфальтированную дорожку. Мне кажется, что Ингрид чем-то раздосадована.
— Некоторые люди, — говорит она, — ну, просто ни о чем не думают: все уже уходят домой, а они, видите ли, только тут вспоминают, что им надо продиктовать письмо.
— Ну, я смотрю, у вас и начальничек! — говорю я.
— О, еще какой!
— Кто же это?
— Лесли Фелтон… Можно подумать, что у некоторых людей нет дома и им некуда деваться. Хотя, конечно, нашего Фелтона винить довольно трудно — при такой-то жене…
— А что же у него за жена?
— О, сущая ведьма. Неужели не знали? Я думала, это всем известно…
Выясняется, что я не знаю очень многого, и она начинает меня просвещать. Мне не приходится занимать ее разговором — она берет это целиком на себя. Оказывается, она буквально начинена сплетнями, как воскресная газета, и, пока мы добираемся до автобусной остановки, я узнаю о наших сотрудниках куда больше, чем успел узнать за все время моей работы здесь.
Я беру два билета до города, она говорит: «Теперь мы квиты» — и улыбается.
А улыбнувшись, тотчас, снова принимается болтать, продолжая рассказ с того места, на котором остановилась, но я почти не слушаю ее. Мозг мой бешено работает над решением проблемы, как получше использовать подвернувшийся случай. Я все прикидываю, с чего бы начать, а автобус тем временем мчится по дороге в город. Когда мимо проносится школа, на меня нападает паника, потому что еще минута — и мы приедем.
— Послушайте, я… Но тут она тоже начинает что-то говорить, и мы оба умолкаем. — Продолжайте, продолжайте, — говорю я.
— Я только хотела спросить, видели ли вы новую музыкальную комедию «Встань и засверкай», которая идет в «Паласе», — говорит она. — Интересно, что это такое.
Признаться, я понятия не имею, с чем это едят, но говорю: «По-моему, это хороший фильм», а сам думаю: «Давай, давай, давай! Чего же ты ждешь?»
— Я, собственно, сам собирался посмотреть ее как-нибудь на этой неделе, — говорю я. Опять вранье, но какое это имеет значение! Откашливаюсь. — Может… э-э… вы бы не отказались пойти со мной… посмотрим вместе?..
